обитой кожей, и спустя несколько мгновений улыбкой пригласила меня в кабинет.
Навстречу мне из-за Т-образного стола поднялся маленький плешивый человек в очках с толстыми стёклами. Он подал мне мягкую ладонь и представился:
– Варнаков! Временно замещаю вашего отца… Э-э-э… – Мужчина сбился от своей неловкой фразы, покраснел, махнул, как дирижёр, руками, предлагая присесть, и вернулся за стол.
У окна на одном из стульев в ряд сидела женщина лет тридцати с пышными золотистыми волосами. Варнаков представил её: «Нина Викторовна Завьялова. Она от редакции занималась похоронами». Женщина с любопытством рассматривала меня. Я уже начал привыкать к подобным сравнивающим взглядам.
Когда же я принялся благодарить за организацию похорон, двое потупились и, не сговариваясь, завертели в пальцах по карандашу, а при упоминании телеграммы редактор вовсе покраснел, уточнил моё имя и где я остановился.
– Мы все любили и безмерно уважали Владимира Дмитриевича, – наконец нудно завёл Варнаков. – Он служил для нас примером профессионального долга и гражданского мужества. Его смерть не останется безнаказанной. – И всё в том же духе. Тут он прервал свой панегирик и сказал: – Э-э-э… вы знаете, основными приготовлениями занималось правительство города и союз журналистов. Ведь так, Нина Викторовна? – Варнаков с надеждой посмотрел на Завьялову. – Анатолий, я могу дать вам телефончик, чтобы уточнить…
Варнаков потянулся к еженедельнику на столе. Я почувствовал разочарование – в Москву меня вызвал кто угодно, только не сотрудники отца! – и жестом остановил журналиста. Похоже, коллеги мало интересовались жизнью своего главреда. Хотя, вполне возможно, отец был человеком закрытым – с какой стати он стал бы рассказывать о себе.
Женщина едва заметно улыбнулась кислому выражению моего лица.
Я поблагодарил и вышел. В коридоре весёлое стрекотание печатной машинки эхом отдавалось от высоких стен и потолка.
– Подождите минуточку! – окликнули меня на лестнице.
Я обернулся. Ко мне подошла Завьялова.
– Мы с вами так толком и не познакомились, – сказала она, улыбаясь.
– Почему же? Вы Нина Викторовна. Общественник.
– Что вы собираетесь делать? – спросила она, не обращая внимания на колкость.
Я пожал плечами.
– Разберусь тут и поеду домой.
– А где это?
Я усмехнулся и назвал.
– Вы не обижайтесь! – Завьялова дружелюбно коснулась моего локтя. – В редакции действительно никто не знал о вас. Да, это, думаю, было бы лишним. Ваш отец был отзывчивый, но очень закрытый для посторонних человек. Вы были на кладбище? Ах, ну да. Рядом с инициалами вашей мамы…
– Жена отца не моя мать, – поправил я женщину.
– …В общем, надо заказать, чтобы выбили инициалы Владимира Дмитриевича, простите. Пока принимается решение об установке памятника. Памятником, скорее всего, займутся власти города. Но согласовывать всё равно будут с вами. Процедура, кажется такая. Если не ошибаюсь.
Мы отошли к окну, узкому и высокому как бойница.
– Честно говоря, я не подумал об этом, – ответил я. – И с вещами в квартире надо что-то делать. Всё получилось очень быстро. Я рассчитывал сразу вернуться. А теперь…
Я предложил Завьяловой сигарету. В руке у неё была пачка своих. Мы закурили.
Теперь я лучше рассмотрел женщину. У неё были зелёные глаза и пухлые губы. Бежевая шерстяная юбка и легкий свитер выгодно выделяли линии её стройной фигуры. Весь облик женщины не подходил типажу бледной редакционной моли: образ, который у меня сложился о «филологинях» в редакциях нашего города.
– Скажите, – осторожно начал я, – отец действительно был такой важной… – я не сразу подобрал слово, – персоной? Правительство Москвы! Союз журналистов!
– Вы о нём ничего не знаете? – женщина внимательно посмотрела на меня. Крылья её носа дрогнули то ли в усмешке, то ли от обиды за бывшего шефа и за моё невежество.
Я извинительно пожал плечами.
– Он был народным депутатом СССР, – проговорила Завьялова. – Получил предложение войти в межрегиональную группу. А после распада страны его кандидатуру рассматривали как одну из тех, кто мог бы возглавить движение за демократический социализм. – Завьялова покосилась на меня и усмехнулась. – У него много профессиональных наград. В том числе государственная премия. Он не побоялся пойти против системы и выступил в защиту тех людей, которые теперь у власти. Его уважали и даже побаивались.
– Побаивались? Почему?
– Ну, во-первых его тесть академик и разведчик. Правда, многие узнали об этом после смерти Николай Фёдоровича. Кроме того, Владимир Дмитриевич сам был человек достаточно влиятельный!
– А что ваш редактор говорил про смерть, которая не останется безнаказанной?
Женщина выпустила дым краем рта.
– Преждевременная смерть известного человека всегда обрастает домыслами. Некоторые считают, что вашего отца едва ли не убили. Требуют расследования. Сейчас модно во всём выискивать происки режима.
«Происки режима» она произнесла с едва уловимым сарказмом.
– Вы так не считаете?
– Мне трудно судить. Владимир Дмитриевич был сильным человеком. К тому же он занимался скорее общественной работой, нежели политикой.
Она помолчала.
– А вы разные с отцом!
– Да? Удивительно. Я уж решил, что мы двойники.
– Внешне почти. Хотя я не знала вашего отца в молодости. Возможно, он был такая же язва, как вы.
Мы усмехнулись. На этот раз почти дружелюбно.
– Вы знаете друзей отца? – спросил я.
Завьялова удобней сложила руки под высокой грудью и подумала.
– Друзей? Нет, не знаю, – ответила она. – Многие искали знакомства с вашим отцом. Владимир Дмитриевич в помощи никому не отказывал, но, повторяю, близко к себе никого не подпускал.
Мы помолчали.
– Так что же вы думаете делать? – спросила Завьялова.
– Теперь не знаю.
– Вот что. Возьмите мой номер телефона. Позвоните. Я спрошу, как устраиваются дела такого рода. Я имею в виду с мебелью и вещами.
Я подал записную книжку, и женщина беглым почерком набросала имя и номер. Уточнила, где я остановился, и на мою ответную любезность сообщила, что, как у всех сотрудников издания, телефон квартиры главного редактора у неё есть.
4
Зарядил промозглый дождь. Пока я шёл к метро, мои парусиновые туфли промокли вместе с носками, и я скорее поспешил домой.
Ключ английского замка закапризничал, отказываясь нырять в родную скважину. Я упорно колдовал у входа, пытаясь попасть в квартиру, когда дверь вдруг распахнулась.
С порога на меня недобро смотрела девушка. Я узнал Веру, дочь второй жены отца.
Вера безмолвно отступила в сумрак, оставив дверь открытой.
Угол прихожей заняла огромная красно-белая дорожная сумка.
Вера устроилась на кухне на стуле, закинув ногу на ногу. Девушка курила и даже не повернула голову в мою сторону. На сковороде поквакивала и постреливала яичница.
Вера, бесспорно, не обязана была кидаться мне на шею – она даже номинально теперь не приходилась мне сводной сестрой – но её безразличие меня обескуражило.
– Здравствуйте, Вера! – сказал я дружелюбно.
– При-вет! – тихо, по слогам ответила сестра, округлила рот и искусно нанизала одно колечко дыма на другое.
– С приездом!
Она кивнула и поднялась к сковороде, держа сигарету на отлёте.
На вид Вере было не больше шестнадцати лет. Под белой блузкой из шёлка едва угадывалась подростковая грудь. Джинсовая мини-юбка на узких, как у мальчика, бёдрах очень условно выполняла функции одежды. Девушка при желании уместилась бы в свою огромную дорожную сумку в прихожей. Вера наклонилась к плите, показав своё бельё и полное безразличие ко мне.
– Вы сюда надолго? – спросил я.
– Послушай, давай сразу договоримся, – ковыряя ножом в сковороде, предложила Вера, – поменьше вопросов. А если ты хочешь обсудить кое-какие детали, то давай без утончённостей твоего батюшки. Обращайся ко мне на ты.
– Идёт. Какие детали тебя интересуют?
– Мебель пополам. Если хочешь, я тебе сразу выплачиваю её стоимость в баксах по хорошему курсу. – Она поставила на стол перед собой сковороду с яичницей и поискала вилку. – Насчет квартиры, тачки, дома, я думаю, вопросов нет?
Вера села на стул, выпустила струю дыма и приготовилась есть. В провинции я не привык к подобной деловитости, поэтому растерялся под напором этого «муравья».
– Можно спросить? – поинтересовался я. Вера насторожилась – её лицо сделалось подчёркнуто-безразличным. – У отца, кроме дачи и машина была?
В те
